Почему их тянет к нашим Чеховским "Душечкам"

Девочки , наткнулась на рассказ американской писательницы Кейт Чопин. Рассказ написанный в 1894году.Рассказ трагический. Наша женщина часто не способна жить для себя после потери близкого человека ,в то время как американская женщина......Может и стоит поучиться у нее как мыслить , если осталась одна.Спасибо, если прочитаете на досуге. "ИСТОРИЯ ОДНОГО ЧАСА" Зная, что у госпожи Мэллард больное сердце, ей постарались как можно осторожнее рассказать о смерти ее мужа. Ее сестра Жозефин рассказала об этом, запинаясь; завуалированные намеки, которые лишь отчасти скрывали правду. Друг ее мужа Ричард тоже был там, рядом с ней. Это он был в редакции газеты, когда пришло сообщение об аварии на железной дороге. Имя Брентли Мелларда возглавляло список погибших. Он задержался лишь потому, что хотел дождаться второй телеграммы и удостовериться, что все – правда, а затем поспешил найти менее осторожного, менее нежного друга, который бы принес грустную весть. Она не слушала так, как многие женщины выслушивают подобные новости, парализовано, не в состоянии принять их важность. Она сразу заплакала, внезапно, самозабвенно, в объятиях сестры. Когда ураган горя утих, она ушла в свою комнату. Она никому не позволила последовать за собой. Там стояло кресло, обращенное к открытому окну, удобное, большое. В него она опустилась, придавленная физическим истощением, которое, как призрак, жило в ее теле и, казалось, достигло ее души. В открытое окно она видела верхушки деревьев перед домом, они трепетали новой весенней жизнью. Утонченное дыхание дождя было в воздухе. На улице, внизу, уличный торговец выкрикивал свои товары. Ноты далекой песни, которую кто-то напевал, едва доносились до нее, и бесчисленные воробьи щебетали на карнизе. Клочки голубого неба показывались тут и там из-за облаков, которые сталкивались и укладывались друг на друга на западе, прямо перед ее окном. Она сидела, откинув голову на подушку кресла, почти не двигаясь, только вздрагивая, когда слезы поступали к горлу и встряхивали ее, как ребенка, который плакал так сильно, что уснул, и продолжает всхлипывать и во сне. Она была молода, со светлым, спокойным лицом, чьи линии говорили о сдержанности и даже некоторой силе. Но сейчас ее глаза были тусклыми, взгляд остановился на одном из клочков голубого неба. Это не был взгляд, в котором читались размышления, в этом взгляде остановились все разумные мысли. Что-то приближалось к ней, и она ждала этого в страхе. Что это? Она не знала: оно было едва различимо, слишком неуловимо, чтобы дать этому имя. Но она чувствовала его, выползавшее из неба, подбиравшееся к ней через звуки, запахи, цвета, которые наполняли воздух. Сейчас ее грудь поднималась и опускалась, будто в истерике. Она начинала опознавать то, что подбиралось к ней, чтобы завладеть, и она старалась отбиться от нее усилием воли – такой же бессильной, как и ее белые тонкие руки. Когда она сдалась, с ее губ слетело еле слышное слово. Она шепотом повторяла его снова и снова: «свободна, свободна, свободна!» Отсутствующее выражение и ужас, которые последовали за ним, ушли. Глаза оставались живыми и ясными. Ее пульс участился, и быстро бегущая кровь согрела и расслабила каждый дюйм ее тела. Она не потратила и секунды на то, чтобы задаться вопросом, была ли ужасной та радость, что охватила ее. Чистое и усиленное восприятие позволило ей отмести эту мысль как пустую. Она знала, что снова заплачет, когда увидит добрые, нежные руки, сложенные в смерти; лицо, которое всегда обращалось к ней только с любовью, окаменевшее и серое, и мертвое. Но за этим моментом она видела череду лет, которые будут принадлежать только ей. И она распростерла им свои объятия в приветствии. Все эти долгие года не будет никого, для кого ей нужно будет жить; она будет жить для себя. Не будет никакой сильной воли, парализующей ее той слепой настойчивостью, с которой мужчины и женщины навязывают свое мнение близким, считая это своим правом. Доброе намерение или дурное не делали этот поступок меньшим преступлением, когда она взглянула на него в тот короткий миг озарения. И все же она любила его – иногда. Часто не любила. Да какая разница! Какое значение имела любовь, эта неразгаданная тайна, перед лицом той самоуверенности, которую она внезапно осознала как самый сильный импульс своего существования! «Свободна! Телом и душой – свободна!» - продолжала шептать она. Жозефин стояла на коленях перед закрытой дверью, умоляя впустить ее. «Луиз, открой дверь! Умоляю, открой дверь – ты же до болезни себя доведешь. Что ты делаешь, Луиз? Ради всего святого, открой дверь!» «Уходи, не заболею я». Нет; она пила самый эликсир жизни через открытое окно. Ее фантазия неслась по тем дням, которые лежали перед ней. Весенние дни, и летние дни, и всякие разные дни, которые будут только ее. Она выдохнула быструю молитву, чтобы жизнь была долгой. Она встала и открыла дверь на мольбы сестры. В ее глазах было лихорадочное торжество, и она несла себя, как богиня Победы. Она обняла сестру за талию и вместе они спустились по лестнице. Внизу их ждал Ричард. Кто-то открывал дверь ключом. Вошел Брентли Мэллард, немного запыленный с дороги, с саквояжем и зонтиком в руках. Он был далеко от места аварии, и даже не знал, что она была. Он стоял, пораженный пронзительным воплем Жозефин; быстрым движением Ричарда, хотевшим закрыть его от жены. Но Ричард опоздал. Когда приехали врачи, они сказали, что она умерла от болезни сердца – радости, которая убивает."